После выхода моего первого - и единственного, служащего мне ужасным позорищем, которым я когда-то страшно гордился - сборника я перестал писать прозу. Совершенно и окончательно. Считал, что никогда не возьмусь.
А сегодня вот топал по квадратным плиткам, смотрел на закат и придумал что-то, чему не нашел выражения в стихах. Я буду рад, если кто-нибудь дочитает до конца и скажет мне все, что он об этом думает (и если я плохо написал, так и скажите "кадзик, ты написал хуйню"), а также, что сделать с названием, как передать примерно этими же словами то самое. Не приходит. "Стрекоза в тротилле" звучало бы куда лучше, но грешит против истины.
Стрекоза с тротиломХолодает, и я закутываюсь в черный плащ. Плащ - стена плача, туринская плащаница, площадная брань, собачья площадка, площадь близ вишневого сквера, где можно целоваться всю ночь напролет, повинуясь случайно вылетевшей метафоре.
Анна говорит что-то насмешливое, нечто, призванное выставить меня, конечно, последним дураком, но, черт побери, так ласково, что я готов слушать перекат низкого голоса, начинающийся от грудной клетки и восходящий по ее, я уверен, черным бархатом обитой глотке - иначе как может получаться такой приглушенный, мягкий и низкий тон? - к нежному небу, а дальше все, разумеется, по-набоковски. ло-ли-та. кончик языка, и так далее. впрочем, моя Анна давно не нимфеточка, отпускающая непристойные замечания за ведром сливочного мороженного в одной из придорожных забегаловок, нет.
читать дальшеДжанет тотчас переводит фразу на язык лягушатников и устроителей железного чудовища, если я хоть что-нибудь - к слову, маловероятно - понимаю в романском звучании. Я бы все-таки предпочел французский поцелуй, чем злобный пасквиль от двух чем-то неуловимым похожих друг на друга женщин.
Стена плача - глиняные кирпичи, тротуарная плитка. Видишь, Анна, в этот раз мой ассоциативный ряд гораздо короче. Ногой на первый квадрат, другой - на третий. На пятый, на седьмой, двадцать первый. Каждая плитка - проклятие или радость, если наступить точно в середину. Каждая что-то предвещает и сулит. Это как русская рулетка: щелк, - и ты живой, щелк, - и снова живой, щелк...
Щелк-шелк. Шелковые пальцы твои, Анна, и гладкие колени я бы променял, пожалуй, лишь на бессмертное "я" твое. Чего я только не делал, чтобы добиться платонической, духовной близости. Но не мои пьесы ты обсуждаешь за обеденным кофе, откинувшись на спинку кресла так, что темная прядь на мгновение взметывается, как блестящая лента, и снова приходит в состояние покоя, только длинные серьги покачиваются еще какое-то время. Нет, не над моими шутками ты смеешься, обнажая белые зубы, Анна - сколько бы ты ни курила свои тяжелые папиросы, они (зубы) все равно не теряют цвета. И взгляд твой мутнеет лишь только стоит тебе выпить бокал красного на вечеринке, откуда только что ушел Джон, не я.
Анна говорит: "Милый, сколько в тебе этой юношеской фантазии, этого невинного эгоизма, и, ты знаешь, мне даже нравится. Только не переусердствуй, пожалуйста". Как в тот раз, забывает добавить она. Когда она заявилась с затуманенными глазами, без единого слова сбросила красные босоножки и молча же впилась мне в губы, повалила на кровать и ласкала, жадная, жадная Анна. Я готов был умереть тогда, как всегда умираю и оживаю в объятиях Анны. Только не останавливайся, Анна. И скажи хоть слово, черт бы тебя побрал! Я тогда снова наткнулся на этот затуманенный взгляд, и - без счету было битых тарелок, и даже искусная подделка под китайский фарфор, подаренная ее матерью, томная изогнутая ваза улетела в гору острых осколков, - я орал как ненормальный, орал на весь дом: "Определись, наконец. Шлюха! Скажи мне, с кем ты собираешься остаться? С кем ты собираешься доживать последние дни своей никчемной жизни? Шлюха, Шлюха!". Ее пощечина - удивительно банальный, к слову, жест - останавливает и отрезвляет меня. "Анна", - устало выдавливаю я, опускаясь на кресло. Легкая рука, пожимающая мое плечо, служит мне прощением. Анна...
Джон, отпускающий в плавный полет деревянный кий, протягивает мне: "Брось, бро. Твоя жена - удивительная женщина, и я бы, конечно, влюбился в нее, будь я моложе лет на двадцать. Или если бы Анне ни с того, ни с сего стукнул бы шестой десяток. Но что бы тогда стала делать Джанет, случись такое однажды? Нет, я не стану огорчать Джанет". Я знаю, точно и так же отчетливо, как я ощущаю правую руку и левую руку, как я осознаю, что мое колено поднимется при следующем шаге и опустится в наступивший тотчас момент, что она не спала с ним. Его пальцы не пробегали по ее животу, а губы никогда не прикасались к Анне, никогда ни Джон, ни сама Анна не хотели этого. Никогда кощунственная мысль не омрачала их нежную и светлую дружбу. Но отчего тогда Анна год от года все медленнее перекатывает на языке фразу, случайно оброненную им о каком-нибудь местном живописце, который рисует свои пасторалечки в вишневом сквере? "Пасторалечки", - говорит Анна, когда наш поезд медленно движется между огромных берегов зеленого поля, с овечками, мать их, и с пастушками, как будто они и вправду сошли с одной из картинок. "Пастораль-пасторалечки", - напевает моя жена.
Мы познакомились с Джей-Джеями - так сразу окрестила их Анна по согласной, с которой начинаются оба имени: Джон и Джанет, - ужасно давно. Мы присели, потому что некоторые мужчины ужасно терпеливые, конечно, но некоторые женщины никак не могут выносить мучений, которые причиняют новые туфли их благоверным, за столик в каком-то уличном кафе, под полосатым навесом.
- Два американо, будьте добры, - не советуясь, заказала Анна.
- Два американо, - подтвердил я.
- Здесь не занято? - прозвучал за моей спиной, пикируя в мою жену согласными "з" и "н", мужской голос.
- Здесь не занято, - повторила Анна.
- Видите ли, единственный свободный столик в этом кафе расположен на ужасном солнцепеке, - вступила Джанет в наше уравнение из четырех (теперь) лиц с двумя переменными. - А мне станет очень плохо в такую жару. Так что простите, пожалуйста, за вмешательство. Да, кстати, меня зовут Джанет, а это мой муж и друг, Джон. - Она вторглась за наш хрупкий стол, опустив зад в пестром платье на плетеное кресло.
- Нет-нет, конечно, не возражаем. - О, моя сердобольная Анна, внимательная к прохожим и бесчувственная к метаниям своего супруга.
С Джанет, впрочем, мы очень быстро нашли общий язык смятых простыней и срываемой одежды, как только выяснилось, что они проживают через улицу от нашего шалаша, как смеясь обозначала Анна маленький "под натуральное дерево" коттедж. Стихотворение Джанет начиналось с томного раскидывания на кресле в четверг, когда Джон, а вскоре и Анна, с головой уходили в обсуждение очередной его публикации на собрании кружка современной прозы. Я всегда находил рифму, запуская в Джанет то одной, то другой подушкой, и пока она переводила дыхание и притворствуя ворчала "Детка, я старше тебя на восемь..." - "На семь с небольшим!" - "Все равно, я уже солидная дама, в моем-то возрасте...", расстегивал поочередно все пуговицы на ее блузке...
- О, ты был великолепен, Джон. Меня просто дрожь пробрала, когда ты читал свою "Красную тень ладони"! - Восклицала моя жена.
- Да, да. Я тоже считаю, что он замечательно передает замысел. Знаешь, это было еще кажется в поза-позапрошлом году, когда он рассказал мне свою задумку, - это голос Джанет.
Я никогда не мог понять эти их футуристические увлечения, эти попытки воссоздать геометрическое пространство в небольшом сочинении. Я методично отстукивал новую главу романа и приносил Анне, которая забиралась в кресло с ногами, перебирала мои слова, одно за одним, предложение за предложением, отсчитывая пальцем страницы до самого конца.
- Хорошо, дорогой. Здесь хорошо вышло у тебя, - резюмировала она каждый раз...
- Это как небольшая стрекоза, начиненная тротилом. Смотри, как она реет в воздухе, - говорит Анна.
- Сейчас она взлетит, потом разобьется об асфальт и взорвется тысячью искр, - продолжает Джон.
Я делаю последнюю затяжку и отбрасываю сигарету прочь. Они такие говорливые, мои мертвецы.
з.ы.: И еще мне отчетливо кажется, что с слажал в куске с футуризмом, и что переход от этого куска к концовке не обоснован и требует более тщательной проработки, но я так хочу все сказать сразу.
И еще: как, блин, пишется слово "Видели те"?! затуп вечерний.